Неточные совпадения
Уж налились колосики.
Стоят столбы точеные,
Головки золоченые,
Задумчиво и ласково
Шумят. Пора чудесная!
Нет веселей, наряднее,
Богаче нет поры!
«Ой, поле многохлебное!
Теперь и не подумаешь,
Как много
люди Божии
Побились над тобой,
Покамест ты оделося
Тяжелым, ровным колосом
И стало перед пахарем,
Как войско пред царем!
Не столько росы теплые,
Как пот
с лица крестьянского
Увлажили тебя...
Цыфиркин. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь в городе около приказных служителей у счетных дел. Не всякому открыл Господь науку: так кто сам не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно жить не люблю. На досуге ребят обучаю. Вот и у их благородия
с парнем третий год над ломаными
бьемся, да что-то плохо клеятся; ну, и то правда,
человек на
человека не приходит.
Левин часто замечал при спорах между самыми умными
людьми, что после огромных усилий, огромного количества логических тонкостей и слов спорящие приходили наконец к сознанию того, что то, что они долго
бились доказать друг другу, давным давно,
с начала спора, было известно им, но что они любят разное и потому не хотят назвать того, что они любят, чтобы не быть оспоренными.
Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она
с тобой накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только
человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее
с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью
билось сердце страстное и благородное…
В тоске сердечных угрызений,
Рукою стиснув пистолет,
Глядит на Ленского Евгений.
«Ну, что ж? убит», — решил сосед.
Убит!.. Сим страшным восклицаньем
Сражен, Онегин
с содроганьем
Отходит и
людей зовет.
Зарецкий бережно кладет
На сани труп оледенелый;
Домой везет он страшный клад.
Почуя мертвого, храпят
И
бьются кони, пеной белой
Стальные мочат удила,
И полетели как стрела.
— Смотрите, добрые
люди: одурел старый! совсем спятил
с ума! — говорила бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и не успевшая еще обнять ненаглядных детей своих. — Дети приехали домой, больше году их не видали, а он задумал невесть что: на кулаки
биться!
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что
человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза,
с какого момента пульс, а за ним сердце начинает
биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
Жилось ему сносно: здесь не было ни в ком претензии казаться чем-нибудь другим, лучше, выше, умнее, нравственнее; а между тем на самом деле оно было выше, нравственнее, нежели казалось, и едва ли не умнее. Там, в куче
людей с развитыми понятиями,
бьются из того, чтобы быть проще, и не умеют; здесь, не думая о том, все просты, никто не лез из кожи подделаться под простоту.
— Зачем я тебя зову? — сказал
с укоризной
человек во фризовой шинели. — Экой ты, Моргач, чудной, братец: тебя зовут в кабак, а ты еще спрашиваешь: зачем? А ждут тебя все
люди добрые: Турок-Яшка, да Дикий-Барин, да рядчик
с Жиздры. Яшка-то
с рядчиком об заклад
побились: осьмуху пива поставили — кто кого одолеет, лучше споет, то есть… понимаешь?
В течение целых шестидесяти лет,
с самого рождения до самой кончины, бедняк боролся со всеми нуждами, недугами и бедствиями, свойственными маленьким
людям;
бился как рыба об лед, недоедал, недосыпал, кланялся, хлопотал, унывал и томился, дрожал над каждой копейкой, действительно «невинно» пострадал по службе и умер наконец не то на чердаке, не то в погребе, не успев заработать ни себе, ни детям куска насущного хлеба.
Около полудня мы сделали большой привал.
Люди тотчас же стали раздеваться и вынимать друг у друга клещей из тела. Плохо пришлось Паначеву. Он все время почесывался. Клещи набились ему в бороду и в шею. Обобрав клещей
с себя, казаки принялись вынимать их у собак. Умные животные отлично понимали, в чем дело, и терпеливо переносили операцию. Совсем не то лошади: они мотали головами и сильно
бились. Пришлось употребить много усилий, чтобы освободить их от паразитов, впившихся в губы и в веки глаз.
Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый
человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и
с приятностью, и так мягко
бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
Очень может быть, что я далеко переценил его, что в этих едва обозначенных очерках схоронено так много только для меня одного; может, я гораздо больше читаю, чем написано; сказанное будит во мне сны, служит иероглифом, к которому у меня есть ключ. Может, я один слышу, как под этими строками
бьются духи… может, но оттого книга эта мне не меньше дорога. Она долго заменяла мне и
людей и утраченное. Пришло время и
с нею расстаться.
«Очень, — отвечал я, — все, что ты говоришь, превосходно, но скажи, пожалуйста, как же ты мог
биться два часа говорить
с этим
человеком, не догадавшись
с первого слова, что он дурак?» — «И в самом деле так, — сказал, помирая со смеху, Белинский, — ну, брат, зарезал!
Эти
люди сломились в безвыходной и неравной борьбе
с голодом и нищетой; как они ни
бились, они везде встречали свинцовый свод и суровый отпор, отбрасывавший их на мрачное дно общественной жизни и осуждавший на вечную работу без цели, снедавшую ум вместе
с телом.
Она появлялась всюду, где можно было встретить военных
людей; и сама заговаривала
с ними, и дочерей заставляла быть любезными: словом сказать, из последнего
билась, чтобы товар лицом показать.
А когда Славка, подняв вместе
с гробом на плечи, понесли из комнаты на двор, то мать его громко кричала и
билась на руках у
людей, прося, чтобы и ее зарыли в землю вместе
с сыном, и что она сама виновата в его смерти.
Тут все в войне: жена
с мужем — за его самовольство, муж
с женой — за ее непослушание или неугождение; родители
с детьми — за то, что дети хотят жить своим умом; дети
с родителями — за то, что им не дают жить своим умом; хозяева
с приказчиками, начальники
с подчиненными воюют за то, что одни хотят все подавить своим самодурством, а другие не находят простора для самых законных своих стремлений; деловые
люди воюют из-за того, чтобы другой не перебил у них барышей их деятельности, всегда рассчитанной на эксплуатацию других; праздные шатуны
бьются, чтобы не ускользнули от них те
люди, трудами которых они задаром кормятся, щеголяют и богатеют.
— Это он потому убежал, что ему, верно, трудно стало вам отвечать, — засмеялся молодой
человек с дивана. — Об заклад
побьюсь, что он уже вас надувает и именно теперь обдумывает.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно
побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков
с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже
с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно
человеку, ну хоть… от излишка воображения.
«Лихорадка, может быть, потому что нервный
человек, и всё это подействовало, но уж, конечно, не струсит. Вот эти-то и не трусят, ей-богу! — думал про себя Келлер. — Гм! шампанское! Интересное, однако ж, известие. Двенадцать бутылок-с; дюжинка; ничего, порядочный гарнизон. А
бьюсь об заклад, что Лебедев под заклад от кого-нибудь это шампанское принял. Гм… он, однако ж, довольно мил, этот князь; право, я люблю этаких; терять, однако же, времени нечего и… если шампанское, то самое время и есть…»
— Эх, матушка Анна Павловна! да кого же мне и любить-то, как не вас? Много ли у нас таких, как вы? Вы цены себе не знаете. Хлопот полон рот: тут и своя стройка вертится на уме. Вчера еще
бился целое утро
с подрядчиком, да все как-то не сходимся… а как, думаю, не поехать?.. что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать?
человек не молодой: чай, голову растеряет.
— Оттого, что ты не хочешь приневолить себя, князь. Вот кабы ты решился перемочь свою прямоту да хотя бы для виду вступил в опричнину, чего мы бы
с тобой не сделали! А то, посмотри на меня; я один
бьюсь, как щука об лед; всякого должен опасаться, всякое слово обдумывать; иногда просто голова кругом идет! А было бы нас двое около царя, и силы бы удвоились. Таких
людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо: я
с нашей первой встречи рассчитывал на тебя!
— Этта жила такая есть, — заметил Черевин, — коли ее, эту самую жилу,
с первого раза не перерезать, то все будет
биться человек, и сколько бы крови ни вытекло, не помрет.
Великим постом меня заставили говеть, и вот я иду исповедоваться к нашему соседу, отцу Доримедонту Покровскому. Я считал его
человеком суровым и был во многом грешен лично перед ним: разбивал камнями беседку в его саду, враждовал
с его детьми, и вообще он мог напомнить мне немало разных поступков, неприятных ему. Это меня очень смущало, и, когда я стоял в бедненькой церкви, ожидая очереди исповедоваться, сердце мое
билось трепетно.
Один против многих, старец смотрел на
людей с высоты, а они
бились у ног его, точно рыбы, вытащенные сетью на сухой песок, открывали рты, взмахивали руками; жалобы их звучали угрюмо, подавленно и робко, крикливо, многословно.
Это были все-таки сильные
люди, и могли бы они пойти
биться насмерть
с теми, что однажды победили их, но они не могли умереть в боях, потому что у них были заветы, и коли б умерли они, то пропали б
с ними из жизни и заветы.
Вот
с таким-то пульсом
человек и решается на всякие глупости:
бейся пульс ровно, тук, тук, тук, никогда бы вы не дошли до этого.
В ту самую минуту как Милославский, подле которого
бились с отчаянием Алексей и
человек пять стрельцов, упал без чувств от сильного сабельного удара, раздался дикий крик казаков, которые, под командою атаманов, подоспели наконец на помощь к Пожарскому.
В трактире Илья сел под окном. Из этого окна — он знал — было видно часовню, рядом
с которой помещалась лавка Полуэктова. Но теперь всё за окном скрывала белая муть. Он пристально смотрел, как хлопья тихо пролетают мимо окна и ложатся на землю, покрывая пышной ватой следы
людей. Сердце его
билось торопливо, сильно, но легко. Он сидел и, без дум, ждал, что будет дальше.
— Судьба! — уверенно повторил старик возглас своего собеседника и усмехнулся. — Она над жизнью — как рыбак над рекой: кинет в суету нашу крючок
с приманкой, а
человек сейчас — хвать за приманку жадным-то ртом… тут она ка-ак рванет свое удилище — ну, и
бьется человек оземь, и сердце у него, глядишь, надорвано… Так-то, сударь мой!
— Слепая, — сказал Игнат. — Иной
человек вот так же, как сова днем, мечется в жизни… Ищет, ищет своего места,
бьется,
бьется, — только перья летят от него, а все толку нет… Изобьется, изболеет, облиняет весь, да
с размаха и ткнется куда попало, лишь бы отдохнуть от маеты своей… Эх, беда таким
людям — беда, брат!
Он присматривался к странной жизни дома и не понимал её, — от подвалов до крыши дом был тесно набит
людьми, и каждый день
с утра до вечера они возились в нём, точно раки в корзине. Работали здесь больше, чем в деревне, и злились крепче, острее. Жили беспокойно, шумно, торопливо — порою казалось, что
люди хотят скорее кончить всю работу, — они ждут праздника, желают встретить его свободными, чисто вымытые, мирно, со спокойной радостью. Сердце мальчика замирало, в нём тихо
бился вопрос...
Она довольно
побилась со своим мужем, определяя и перемещая его
с места на место, и, наконец, произведя на свет Викториночку, бросила супруга в его хуторном тетеречнике и перевезла весь свой приплод в ближайший губернский город, где в то святое и приснопамятное время содержал винный откуп
человек, известный некогда своим богатством, а ныне — позором и бесславием своих детей.
Какой достойный
человек! Я теперь только узнала его хорошенько; право, нельзя не полюбить: и скромный, и рассудительным. Да, приятель его давича справедливо сказал; жаль только, что он так скоро ушел, а я бы еще хотела его послушать. Как приятно
с ним говорить! И ведь, главное, то хорошо, что совсем не пустословит. Я было хотела ему тоже словца два сказать, да, признаюсь, оробела, сердце так стало
биться… Какой превосходный
человек! Пойду расскажу тетушке. (Уходит.)
— И пусть уходит, черт
с ней! Второй вал выпустят из Ревды. Не один наш караван омелеет, а на
людях и смерть красна. Да, я не успел вам сказать: об нашу убитую барку другая убилась… Понимаете, как на пасхе яйцами ребятишки
бьются: чик — и готово!.. А я разве бог? Ну скажите ради бога, что я могу поделать?..
Ипполит. А куда же я пойду-с? На триста рублей в год в лавку? И должен я лет пять
биться в самом ничтожном положении. Когда же я
человеком буду во всей форме? Теперь все-таки одно лестно, что я при большом деле, при богатом дяде в племянниках. Все-таки мне почет.
— Ах, какую вы правду сказали, князь, — восклицает Марья Александровна. — Вы не поверите, как я сама страдаю от этих негодных людишек! Вообразите: я теперь переменила двух из моих
людей, и признаюсь, они так глупы, что я просто
бьюсь с ними
с утра до вечера. Вы не поверите, как они глупы, князь!
Сильно
бились сердца их, стесненные непонятным предчувствием, они шли, удерживая дыхание, скользя по росистой траве, продираясь между коноплей и вязких гряд, зацепляя поминутно ногами или за кирпич или за хворост; вороньи пугалы казались им
людьми, и каждый раз, когда полевая крыса кидалась из-под ног их, они вздрагивали, Борис Петрович хватался за рукоятку охотничьего ножа, а Юрий за шпагу… но, к счастию, все их страхи были напрасны, и они благополучно приближились к темному овину; хозяйка вошла туда, за нею Борис Петрович и Юрий; она подвела их к одному темному углу, где находилось два сусека, один из них
с хлебом, а другой до половины наваленный соломой.
«Гостила она у нас, но так как ко времени сенной и хлебной уборки старый генерал посылал всех дворовых
людей, в том числе и кучера, в поле, то прислал за нею карету перед покосом. Пришлось снова
биться над уроками упрямой сестры, после которых наставница ложилась на диван
с французским романом и папироской, в уверенности, что строгий отец, строго запрещавший дочерям куренье, не войдет.
Он самодовольно проводит перед Захаром параллель между собой и «другими»; он в разговорах
с приятелями выражает наивное удивление, из-за чего это
люди бьются, заставляя себя ходить в должность, писать, следить за газетами, посещать общество и проч.
Владимир Сергеич побежал на крик. Он нашел Ипатова на берегу пруда; фонарь, повешенный на суку, ярко освещал седую голову старика. Он ломал руки и шатался как пьяный; возле него женщина, лежа на траве,
билась и рыдала; кругом суетились
люди. Иван Ильич уже вошел по колена в воду и щупал дно шестом; кучер раздевался, дрожа всем телом; два
человека тащили вдоль берега лодку; слышался резкий топот копыт по улице деревни… Ветер несся
с визгом, как бы силясь задуть фонари, а пруд плескал и шумел, чернея грозно.
И науки кончивши, не образумились."Пустите нас отличаться на поле чести или умереть за отечество". Тьфу вы, головорезы! По нескольку часов
бился с каждым и объяснял им мораль, что
человек должен любить жизнь и сберегать ее, и се и то им говорил. В подробности рассказывал им, что я претерпел в военной службе по походам из роты к полковнику… ничто не помогло! Пошли. Правда, нахватали чинов, все их уважают… но это суета сует.
— И
бьюсь об заклад, вы теперь думаете: «Свинья же ты, что сам на рога свои указал», хе-хе! Брезгливейший
человек… вы-с.
— Пила и Сысойка — это другая модель! Они
люди живые, живут и
бьются… а эти чего? Пишут письма… скучно! Это даже и не
люди, а так себе, одна выдумка. Вот Тарас со Стенькой, ежели бы их рядом… Батюшки! Каких они делов натворили бы. Тогда и Пила
с Сысойкой — взбодрились бы, чай?
— Да что вы, окаянные, тут делаете! — журил Агашков, не решаясь спуститься
с экипажа. — Добрые
люди на разведках
бьются, а они вон где проклажаются… Ах вы, греховодники этакие, ей-богу, греховодники!..
Кроме того, великий соблазн для Сергия состоял в том, что игумен этого монастыря, светский, ловкий
человек, делавший духовную карьеру, был в высшей степени антипатичен Сергию. Как ни
бился с собой Сергий, он не мог преодолеть этой антипатии. Он смирялся, но в глубине души не переставал осуждать. И дурное чувство это разразилось.
Федор рвался и
бился, как бешеный зверь, но толпа, без вражды и гнева, но
с молчаливым испугом настойчиво боролась
с одним
человеком.
—
Бьюсь об заклад, что ему хотелось удержать платок у себя, — сказал молодой
человек засмеявшись, — по глазам видно, что ему жаль расстаться
с вашим платком.
У меня
билось сердце и холодело в животе: я готовился увидеть
человека с эполетами, обнаженной саблей и со страшными глазами!